27.06.2000
Жуть безо всякой чертовщины
Чтобы человеку сделалось страшно, не обязательно показывать гробы, чертей и мертвых панночек. Лучше всего показать ему — его самого.
Наверное, откровенной чертовщины в постановках театра «У Моста» будет становиться все меньше. Поскольку и драматургическая демонология почти исчерпана, и возрастная умудренность помогает осознать скуку эффектных новаций, «современного прочтения», перетрактовки первоисточника вплоть до полного выворачивания классики наизнанку.
Раскольникова «ирокезом», по-панковски вымазанном зеленкой, не опетушили, Соня Мармеладова канкан не танцевала, Порфирий Петрович из-под земли в серном смраде и в сталинском тугоподбородочном кителе не являлся. Классика, так классика. Посещение спектакля «Преступление и наказание» в театре Сергея Федотова можно сделать обязательным для учащихся старших классов. Потому что спектакль адекватен Достоевскому.
Студент Родион (М. Чуднов) в самом начале явлен зрителю в состоянии вши, «твари дрожащей», потому что кровопролитную мерзость уже совершил — в своей фантазии. Уже решился махнуть топором, обрек себя на клеймление печатью «убивца». Извиваться в хореографии червя он перестает, решившись на искупительное страдание. Но искупление для него — не кандалы и каторга. Страшнее, неуместнее всего для Раскольникова — форма уготованного для него, «необыкновенного человека», публичного покаяния. Невыносимее всего мысль сделаться объектом насмешек и пересудов «обыкновенных» (по известной раскольниковской табели) людей, да еще при. этом подчиниться заранее объявленному искусительным Порфирием Петровичем незамысловатому сценарию. Потупясь, бараном войти в уготованные тенета уголовного делопроизводства.
Получается — никакой трагедии, пафоса — ноль, торжествует канцелярия и обыденность. Раскольникову легче согласиться, что его демонический бонапартизм оказался пшиком, что он «такой же, как все». В этом он самому себе способен признаться, но следователю…
Роман Достоевского — это не в последнюю очередь и драма мыслей, борьба интеллектов. И в интеллектуальном поединке с Порфирием Петровичем полурехнувшийся студент едва ли не берет верх. Ведь спрятанный у следователя за стеночкой опасный свидетель, подслушав их дуэль, искренне негодует на служителя закона и становится на сторону «убивца», даже не считая важным, действительно ли у того руки в крови.
Но вот Раскольников решается признать себя не просто вошью, но вошью без гордости и без надежд на понимание и прощение. И тут же распрямляется его спина, утихают за сценой магнитофонные визги и «нагнетающая» музыкальная фонограмма. Даже формальный победитель Порфирий Петрович признает свое поражение.
В коротеньком спектакле (на 2 действия — 2 часа 35 минут) пришлось пожертвовать многими линиями романа. Следователь и в первоисточнике не последнюю роль играл, а в спектакле смог сделаться вторым главным героем, alter ego Раскольникова. Ведь ясно, что следователь (С. Семериков) сам «не из простых», тоже мнил себя наполеоном и тоже сделал свой выбор. Ожесточился на свою слабость и мстит за нее всему миру — тем, что не по уставу распинает булавками психологического иезуитства попавшие ему на препаратное стекло под дедуктивную лупу энтомологические душонки. И ведь он — не идейный муровец Жеглов, не последователь Ломброзо, он знает, что в преступлении важнейшую роль играет социальная среда. Но продолжает функционировать винтиком государственной машины, по возможности превращая исполнение служебных обязанностей в интеллектуальное развлечение. Взбунтоваться не смеет. Так что не о разбитом лямуре и не о давнем каком-то криминальном грехе вспоминает Порфирий Петрович, говоря Раскольникову: я-то человек конченый. А «убивцу» сулит долгую жизнь впереди.
Единственное, что чуть нарушает классическую схему спектакля, — короткий монолог «лицом в зал»: мол, это преступление из числа характерных для нынешнего времени. Зря. Классика в попытках осовременивания не нуждается, на то она и классика, чтобы всегда быть современной.
Павел Копейщиков
«Новый компаньон», 27 июня 2000 года.